Грабал Богумил - Ноябрьский Ураган (Фрагменты)
Богумил Грабал
НОЯБРЬСКИЙ УРАГАН
(фрагменты)
Перевод с чешского Сергея Скорвида
Дорогая Апреленка,
сейчас вечер семнадцатого ноября, мои кошечки уже свернулись клубочком,
прижавшись друг к другу, и сопят себе в лапки, я же вышел к выкрашенному в
белый цвет забору в темную звездную ночь, а за мной увязался Кассиус, черный
котенок, я взял его на руки, и на северной стороне небосклона расплылось
огромное розовое пятно, это было северное сияние, которое я там уже не раз
видел, полярное сияние, украшенное сверкающими звездами... и я понял, что
это пурпурное знамение неба тоже не предвещает ничего хорошего... Я знал,
что в Праге разрешили провести мирную демонстрацию со свечами, шествие,
которое начнется у часовни на Альбертове и проследует тем же путем, по
которому пронесли гроб с телом студента Яна Оплетала, двадцать восьмого
октября 1939 года расстрелянного в Праге немецкими оккупантами... и вот в
небе над Керском распростерся розовый занавес, усеянный сверкающими
звездами, и котенок Кассиус испугался, а я, держа его на руках, ходил
туда-сюда вдоль белого забора и понимал, что это нежное северное сияние не
сулит ничего хорошего, что это зловещий знак...
Как я жил в Праге пятьдесят лет тому назад? Я, Апреленка, обитал на
Франтишеке и пятнадцатого ноября тоже пошел на демонстрацию, на похороны Яна
Оплетала, но на Парижской встретил приятеля с юридического факультета, и он
ввел меня в соблазн, так что на Целетной улице мы заглянули в "Боуду" выпить
будейовицкого пива и за этим занятием переждали все то, что случилось в тот
день в Праге... А потом я отправился спать; там, в том доме, где я
квартировал, внизу был кабачок, который назывался "У Седмиков", новости с
улиц доходили самые ужасные, настроение у всех было подавленное, один из
посетителей насыпал себе на тыльную сторону руки нюхательный табак и так
сильно дунул, что пан Седмик чихнул -- и парик, который он носил, слетел с
его лысины, но его помощница Марженка не засмеялась, как обычно, да и
остальные посетители не улыбнулись, все словно воды в рот набрали, а пан
Седмик опять натянул свой парик, сказав только, что сейчас не время для
дурацких шуток... И я пошел спать. Моей квартирной хозяйкой была тогда пани
Ольга Риссова, она тоже выглядела печальной и жалела нас; нас, жильцов, у
нее было трое, мы двое изучали право, а третий работал поваром, он
возвращался среди ночи и всякий раз без сил валился на постель, а храпел он
так, что я затыкал себе уши хлебным мякишем... А на другое утро в начале
одиннадцатого я отправился на факультет и, взглянув на лестницу перед
главным входом, увидел такое... Немецкие солдаты гнали по ступеням
студентов, били их прикладами в спины, из актового зала и из коридоров
выбегали все новые и новые перепуганные молодые люди, и всех их солдаты
заталкивали в военные грузовики, а затем немцы подняли борта и сами
запрыгнули в кузов... я стоял в ужасе, ведь, приди я на полчаса пораньше, я
разделил бы судьбу своих товарищей; машины тронулись с места, и я слышал,
как мои однокашники поют гимн "Где родина моя?"... и я понял, что
происходит, и когда я вернулся домой, мой коллега Суханек и повар уже
собирали вещи, я тоже уложил свой чемодан, и мы, испуганные, простились с
нашей плачущей квартирной хозяйкой... и от всех людей, попадавшихся нам по
пути на вокзал, откуда мы хотели разъехаться по домам, исходил страх и
ожидание того, что потом и случилось: закрыли высшие учебные заведения и
семнадцатого ноября казнили двенадца
