Голдинг Уильям - Чрезвычайный Посол



УИЛЬЯМ ГОЛДИНГ
ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЙ ПОСОЛ
I. Десятое чудо света
Голос кастрата легко проникал сквозь занавеси, отделявшие галерею от внутренних покоев виллы. Его сказанию о пламенной любви, как и следовало ожидать, недоставало страсти.

Мелодия взмывала над землей и парила, голос то набрасывался на последнюю треть тона, наводя на мысль о муках здоровой человеческой плоти, то переходил на уверенное вибрато, а то вдруг сникал и осторожно синкопировал. Юноша, что стоял, прислонясь к одной из колонн галереи, горестно покачивал головой.

Лоб его бороздили морщины – большая редкость в столь юном возрасте, веки, словно налитые свинцом, были устало опущены. Сад за его спиной утопал в великолепии заката.

Даже на фоне бесстрастного, как голос кастрата, пурпурного зарева нетрудно было заметить, что юноша изящен, высок, рыжеволос и кроток. Вдруг губы его затрепетали, он сокрушенно вздохнул.
Старик, покойно сидевший у другой колонны, оторвался от своих бумаг:
– Мамиллий.
Мамиллий вздрогнул, но глаз не открыл. Старик внимательно посмотрел на него. Трудно сказать, что выражало в тот момент лицо старика, – лучи солнца, отражаясь от каменных плит, подсвечивали его снизу, отчего нос казался приплюснутым, а вокруг рта резче обозначились глубокие складки деланного благодушия. В них могла таиться и озабоченная улыбка. Он чуть возвысил голос:
– Почему кастрат не поет?
Послышались звуки арфы: тоника, субдоминанта и доминанта – три тона, на которых зиждется вселенная. Голос взмыл, а солнце продолжало опускаться с надменной и бесстрастной неумолимостью. Мамиллий поморщился, по взмаху руки старика голос умолк, будто его выключили.
– Ну скажи мне, что тебя мучит?
Мамиллий открыл глаза, повернулся и посмотрел на стройные ряды кипарисов, заросли тика и можжевельника – каждой террасе сада они придавали свой оттенок зеленого цвета и выразительную законченность, – потом скользнул взглядом по самой дальней поверхности, сверкающему морю.
– Ты не поймешь.
Старик скрестил ноги в сандалиях, удобно устроил их на низенькой скамеечке и откинулся на спинку кресла. Руки он сложил так, что кончики пальцев соприкасались; в последних лучах заходящего солнца блеснул перстень с аметистом. Лучшие сирийские красильщики могли позавидовать закатным цветам его тоги, широкая пурпурная кайма казалась почти черной.
– Понимать – мое ремесло. Пусть ты и отпрыск побочной ветви императорской семьи, я все же твой дед. Скажи мне, что тебя мучит?
– Время.
Старик с серьезным видом кивнул.
– Время течет, как вода сквозь пальцы. Мы цепенеем от ужаса, обнаружив, как мало его осталось.
Горестно покачивая головой, Мамиллий закрыл глаза, морщины снова легли на его чело.
– Время не движется. День длится вечность. Бесконечной скуки этой жизни мне не вынести.
Старик на мгновение задумался. Он опустил руку в корзину, стоявшую справа от него, достал свиток, пробежал его взглядом и бросил в корзину слева.

Немало искусных рук потрудилось, чтобы придать старику спокойную величавость, которая не тускнела даже на фоне великолепного сада в закатном освещении. Весь он – от светящегося черепа под редкими седыми волосами до ухоженных пальцев ног – являл собой законченное совершенство.
– Миллионы людей должны верить, что внук Императора, пусть даже незаконнорожденный, счастлив душой и телом.
– Я перепробовал все виды человеческого счастья.
В горле Императора чтото забулькало, и, не закашляйся он и не высморкайся шумно, на римский манер, могло показаться, что он вотвот рассмеется. Император вернулся к свои



Содержание раздела